Вы когда-нибудь задумывались о самоубийстве? Не как об уходе от всех проблем, а как об избавлении от бессмысленности жизни. Я – да. Может быть, поэтому афиша спектакля «Суицид» («Suicide») сразу привлекла мое внимание. Тем более что ставился он молодым, но уже обсуждаемым всеми из-за спектаклей для взрослых театром «Ода». Я так же хотела отвести на этот спектакль младшего брата, который в свои 11 лет часто рассуждал о суициде, и цифра «16+» увиденная на афише меня обрадовала, я подумала что «можно».
Наступил день спектакля. Мне уже было известно, что ставится «Суицид» режиссером Имамом Гасановым по пьесе австрийского драматурга Петера Туррини «Все, наконец». Так же я знала, что играть главную и единственную роль в моноспектакле будет художественный руководитель театра Эльмин Бадалов.
Перешагнув порог театра, я немного разочаровалась. В СМИ было много фоторепортажей из этого театра, и на фото он казался таким театром к которому мы привыкли: просторные помещения, огромный актовый зал, ряды обитых красным бархатом кресел… Нет, ничего этого на фотографиях как и в действительности не было, но играющие актеры выглядели так, что все остальное как само собой разумеющееся вырисовывалось в мозгу. На деле это был андеграундный театр в прямом смысле этого слова. Взятая в аренду квартира – вот и все. Но во всем чувствовалась творческое начало: стены были завешены афишами, постерами, фотографиями и написанными фломастером на обычной бумаге А4 словами «ODA». Большое зеркало, книжный шкаф, пара кресел, журнальный столик с газетами и телевизор, вечно крутящий рекламные ролики спектаклей из репертуара театра стояли в комнате ожидания. Нас (зрителей) было всего 6 человек. Ровно в 7 мы вошли в актовый зал, где стояла деревянная лавка в 6 рядов, и мы все уселись во второй ряд. Актовый зал был маленьким, не было привычной сцены, все стены были покрыты черной тканью, был создан эффект "черной комнаты". И вот свет погас. На сцене появился актер в образе пальячо. Стол с зеркалом, старыми книжками и пустыми бутылками, развешенные на черную ткань костюмы актера и куча коробок с разным хламом были гримерной. Он подошел к столу, ссутулившись сел и стал медленно стирать грим. Мы видели лишь часть его лица, но в напряженной сутулой фигуре, медленных движениях руки можно было легко угадать настроение героя. Игра началась.
Я уже забыла испытанное при входе сюда разочарование, с первых шагов актер покорил меня. Он заставил забыть меня о театре и поверить в реальность всего происходящего. Перед моими глазами был уставший, терзаемый сомнениями пальячо. Тишину прервал плачь актера. Братишка удивленно посмотрел на меня, в его понимании мужчины никогда не плачут. Я обняла его за плечо, тем самым как бы сказав, что поняла о чем он думает. Крик боли удивил моего братишку больше и заставил его вздрогнуть. Актер, схватив одну из пустых бутылок, разбил ее и пытался покончить с собой порезав вены стеклом. Братишка отвернулся, и я стала шептать ему на ухо: «Это же спектакль, он просто играет, не бойся», а сама думала: «Что он делает, неужели и правда порежется?». Но желание жить было сильнее. Он бросил стекло и лихорадочно зашагал по сцене, он что-то искал. Переворошив все вещи в коробках, он устроил настоящий бардак. И вдруг в его руках оказался нож. Еле слышимая до сих пор музыка стала громче. Освещение тоже играло свою роль. В глазах актера была решимость. Я подумала: «Неужели конец? Так быстро? Не может же все так просто кончиться»… Снова желание жить или инстинкт самосохранения победил. Он отбросил нож. Вспомнив, что в столе лежит револьвер, бросился к нему и, зажав оружие в руках, начал считать. Досчитав до 1000, он покончит с собой - таковым было его решение. Во время счета и реплик он смотрел на зрителей, его монолог предназначался нам, и иногда я ловила его взгляд. Сколько боли было в этих глазах, так и хотелось подойти к нему и убедить или даже заставить жить. Гениальная игра актера, музыка знаменитых композиторов Жоселин Пук и Ханса Циммера уносили в другой мир, где стиралась грань между сценой и зрителями, все происходящее на сцене театра становилось реальностью, а не игрой.
Он решил переодеться и не умирать в сценическом костюме пальячо. Многие отнеслись бы к этому скептически, но переодевание и мысли о том, в чем нужно умирать, сделали его одним из нас обычных людей с обычными мыслями. Перед смертью он так же решил в последний раз сходить в туалет и даже удалился на минуту в уборную комнату рядом со сценой. Он досчитал до тысячи. Погас свет. Раздался выстрел. Тишина…На выходе висели часы. С желанием узнать, сколько длился спектакль, я посмотрела на них, но стрелки показывали семь. Они остановились в начале спектакля… Наручные часы показали, что мы пробыли тут 40 минут.
Возвращаясь домой, я спросила мнение братишки, он сказал что игра актера ему очень понравилась, пять раз спросил почему он, являясь мужчиной, плакал и почему он, такой идиот, когда у него есть как выразился сам актер «все» и есть счастье совершает суицид. Я же, ответив на все вопросы, стала уговаривать его не рассказывать отцу о переодевании актера на сцене и о его походе в туалет. Отец не любящий Бродского и не понимающий постмодернизма мог бы нас больше не пустить в этот театр, и мои веские аргументы как великолепная игра актера и подбор музыки, которую я еще долго слышала тихими ночами, не произвели бы никакого впечатления. После этого «Суицида» братишка отказался идти на спектакли с такой тематикой (это не от похода в туалет актера, а от великолепной игры, которая напугала ребенка) и я подумала, что если написано «16+», значит будут идти только те кому «16+».
P.S.: На прошлой неделе театр «Ода» временно приостановил свою деятельность из-за финансовых проблем… Жаль… Очень жаль…
Наступил день спектакля. Мне уже было известно, что ставится «Суицид» режиссером Имамом Гасановым по пьесе австрийского драматурга Петера Туррини «Все, наконец». Так же я знала, что играть главную и единственную роль в моноспектакле будет художественный руководитель театра Эльмин Бадалов.
Перешагнув порог театра, я немного разочаровалась. В СМИ было много фоторепортажей из этого театра, и на фото он казался таким театром к которому мы привыкли: просторные помещения, огромный актовый зал, ряды обитых красным бархатом кресел… Нет, ничего этого на фотографиях как и в действительности не было, но играющие актеры выглядели так, что все остальное как само собой разумеющееся вырисовывалось в мозгу. На деле это был андеграундный театр в прямом смысле этого слова. Взятая в аренду квартира – вот и все. Но во всем чувствовалась творческое начало: стены были завешены афишами, постерами, фотографиями и написанными фломастером на обычной бумаге А4 словами «ODA». Большое зеркало, книжный шкаф, пара кресел, журнальный столик с газетами и телевизор, вечно крутящий рекламные ролики спектаклей из репертуара театра стояли в комнате ожидания. Нас (зрителей) было всего 6 человек. Ровно в 7 мы вошли в актовый зал, где стояла деревянная лавка в 6 рядов, и мы все уселись во второй ряд. Актовый зал был маленьким, не было привычной сцены, все стены были покрыты черной тканью, был создан эффект "черной комнаты". И вот свет погас. На сцене появился актер в образе пальячо. Стол с зеркалом, старыми книжками и пустыми бутылками, развешенные на черную ткань костюмы актера и куча коробок с разным хламом были гримерной. Он подошел к столу, ссутулившись сел и стал медленно стирать грим. Мы видели лишь часть его лица, но в напряженной сутулой фигуре, медленных движениях руки можно было легко угадать настроение героя. Игра началась.
Я уже забыла испытанное при входе сюда разочарование, с первых шагов актер покорил меня. Он заставил забыть меня о театре и поверить в реальность всего происходящего. Перед моими глазами был уставший, терзаемый сомнениями пальячо. Тишину прервал плачь актера. Братишка удивленно посмотрел на меня, в его понимании мужчины никогда не плачут. Я обняла его за плечо, тем самым как бы сказав, что поняла о чем он думает. Крик боли удивил моего братишку больше и заставил его вздрогнуть. Актер, схватив одну из пустых бутылок, разбил ее и пытался покончить с собой порезав вены стеклом. Братишка отвернулся, и я стала шептать ему на ухо: «Это же спектакль, он просто играет, не бойся», а сама думала: «Что он делает, неужели и правда порежется?». Но желание жить было сильнее. Он бросил стекло и лихорадочно зашагал по сцене, он что-то искал. Переворошив все вещи в коробках, он устроил настоящий бардак. И вдруг в его руках оказался нож. Еле слышимая до сих пор музыка стала громче. Освещение тоже играло свою роль. В глазах актера была решимость. Я подумала: «Неужели конец? Так быстро? Не может же все так просто кончиться»… Снова желание жить или инстинкт самосохранения победил. Он отбросил нож. Вспомнив, что в столе лежит револьвер, бросился к нему и, зажав оружие в руках, начал считать. Досчитав до 1000, он покончит с собой - таковым было его решение. Во время счета и реплик он смотрел на зрителей, его монолог предназначался нам, и иногда я ловила его взгляд. Сколько боли было в этих глазах, так и хотелось подойти к нему и убедить или даже заставить жить. Гениальная игра актера, музыка знаменитых композиторов Жоселин Пук и Ханса Циммера уносили в другой мир, где стиралась грань между сценой и зрителями, все происходящее на сцене театра становилось реальностью, а не игрой.
Он решил переодеться и не умирать в сценическом костюме пальячо. Многие отнеслись бы к этому скептически, но переодевание и мысли о том, в чем нужно умирать, сделали его одним из нас обычных людей с обычными мыслями. Перед смертью он так же решил в последний раз сходить в туалет и даже удалился на минуту в уборную комнату рядом со сценой. Он досчитал до тысячи. Погас свет. Раздался выстрел. Тишина…На выходе висели часы. С желанием узнать, сколько длился спектакль, я посмотрела на них, но стрелки показывали семь. Они остановились в начале спектакля… Наручные часы показали, что мы пробыли тут 40 минут.
Возвращаясь домой, я спросила мнение братишки, он сказал что игра актера ему очень понравилась, пять раз спросил почему он, являясь мужчиной, плакал и почему он, такой идиот, когда у него есть как выразился сам актер «все» и есть счастье совершает суицид. Я же, ответив на все вопросы, стала уговаривать его не рассказывать отцу о переодевании актера на сцене и о его походе в туалет. Отец не любящий Бродского и не понимающий постмодернизма мог бы нас больше не пустить в этот театр, и мои веские аргументы как великолепная игра актера и подбор музыки, которую я еще долго слышала тихими ночами, не произвели бы никакого впечатления. После этого «Суицида» братишка отказался идти на спектакли с такой тематикой (это не от похода в туалет актера, а от великолепной игры, которая напугала ребенка) и я подумала, что если написано «16+», значит будут идти только те кому «16+».
P.S.: На прошлой неделе театр «Ода» временно приостановил свою деятельность из-за финансовых проблем… Жаль… Очень жаль…
